Источик: http://prichod.ru
На примере прихода Русской Зарубежной Церкви о благотворительности вообще и в отдельно взятой общине, о том, почему эмигранты обычно не записываются в члены прихода, о священниках служащих и работающих, о чувстве ответственности за приход и храм, о бессребничестве и «халявности» в беседе с диаконом Андреем Псаревым рассуждает протоиерей Илия Лимбергер из Николаевского собора в Штутгарте (Германия).
Отец Илья, в 90-е годы, когда железный занавес рухнул, то наши церкви должны были реагировать на нужды людей. И некоторые просто оказались не готовы. Вот в одном приходе даже было такое объявление, что «Церковь НЕ: помогает с ночлегом, с работой», с какими-то еще именно практическими нуждами. То есть из этого реконструируется такая модель: молиться, духовные нужды – пожалуйста, мы этим занимаемся, а вот заниматься тем, чтобы устраивать кого-то на работу или как-то людей ориентировать в новых условиях – на это у нас нет возможностей. Прокомментируйте, пожалуйста, такое настроение, такую позицию?
– С моей точки зрения, однозначно: социальное служение вытекает из самой природы литургической жизни Церкви, из понимания Священного Писания обоих Заветов. Достаточно указать на то, что «праведность» – по крайней мере, в Ветхом Завете, я думаю, что и на языке Нового Завета в то время это тоже имело место, – «праведность» и «благотворительность» являются однокоренными словами. Праведник – «цадик» Ветхого Завета, благотворительность – «цдака», того же корня слово, и думается, что не случайно древний еврейский язык, – и сегодняшний иврит тоже, собственно говоря, – соединяет понятия праведности и благотворительности. Мне кажется, что если с такой точки зрения прочесть центральные книги Ветхого Завета – Псалтирь, например, которая служит фундаментом всей молитвенной жизни христианской Церкви, то мы увидим, что, без сомнения, в молитвенной жизни этих понятий не избежать. Поэтому мне кажется, что каким-то недоразумением такое явление.
Насколько я могу судить, понятие благотворительности воспринимается в библейском контексте и в историческом контексте Церкви – да, конечно же, Церковь, исходя из своей молитвенной, евхаристической природы, всегда занималась благотворительностью.
Другой вопрос, конечно, насколько эта благотворительность организована, насколько она институциализирована. Тут могут быть, конечно, разные подходы, например, чисто на приходском уровне, когда приход изыскивает те или иные возможности помощи. Например, я помню еще в начале 90-х годов, когда народ в России нуждался в конкретной материальной помощи, во многих приходах (я помню франкфуртский приход у нас, в Германии) просто огромными фурами, целыми тоннами отправлял материальную помощь в Россию. Сегодня направления помощи – это Восточная Украина в первую очередь, но не только, а и вообще Украина, где люди действительно нуждаются, особенно обездоленные слои населения. И прихожане собирают такую помощь.
Но может быть, конечно, и более организованная благотворительность. Например, у нас в Германии существует уже несколько лет довольно разветвленная организация под названием «Доброе дело». Она ставит себе целью помощь тяжелобольным детям и их родителям, которые приезжают из России, Украины и Белоруссии на лечение в Германию. Такие люди оказываются зачастую в незнакомой языковой и социальной среде с тяжелобольным ребенком на руках, и, конечно, нуждаются в разных видах помощи – социальной, переводческой, а порой просто с ребенком поиграть, занять его чем-то, сводить в зоопарк, организовать отдых родителям, развлечения. Это включает в себя, естественно, и присутствие духовного окормления, контакт с приходом и т.д. Мне кажется, все это проистекает из самой природы Церкви.
Это церковная организация, отец Илья? Она связана с Русской Зарубежной Церковью?
– Конечно, это церковная организация.
Очень рад слышать. Я не знал об этом.
– Да, это замечательное дело. Мне довелось участвовать в нем с самого начала. Там множество людей. У нас есть координатор по всей Германии, есть точки и во Франции, и в Швейцарии, и в Бельгии, и в Голландии. Во всех крупных городах действуют волонтеры, которые принимают в реальном режиме родителей и детей, приезжающих на лечение в Германию, и о них заботятся. Да и в небольших городах имеются волонтеры именно при приходах, волонтерские группы, которые ставят себе целью разнообразнейшую помощь этим людям. При том, что собственно сбором средств на лечение мы стараемся не заниматься, поскольку, скорее, это дело фондов в странах проживания – в России, Белоруссии, Украине, а мы, скорее, осуществляем поддержку на месте. Хотя отчасти немножко это касается и средств, однако большей частью это окормление, переводы, социальная поддержка, объяснение, контакты, разговоры с врачами, с персоналом… Это все происходит на чисто волонтерской основе.
Тогда получается, о. Илья, огромный отклик на удачно сформулированную задачу… Она понятна людям и нашла очень широкий отклик, да? При этом существует тоже наша определенная церковная реальность: ну, никто ничего, может быть, не предлагает, поэтому люди просто довольствуются тем, что они ходят в храм и слава Богу. Соблюдают весь богослужебный цикл – и все. В чем тут проблема? Я вижу именно вот эту картину: для многих быть православным значит ходить в храм, участвовать в Таинствах, а остальное – это уже дело каких-то отдельных людей.
– Да. Такую картину мы, в основном, наблюдаем. Естественно, что активная благотворительность всегда остается уделом меньшинства. Может быть, не должно так быть, но по опыту это так, особенно в эмиграции. Людей можно понять: они заняты, эмиграция накладывает определенные… трудности на человека, на семью. Нужно справиться с вхождением в новый для тебя мир. На это уходят многие душевные силы, не говоря уже о материальных затратах. И только начиная со второго-третьего поколения у людей уже появляются в более общем порядке силы на что-то другое. Однако наряду с этим всегда существуют люди, которым не хватает только лишь участия в богослужении – это участие такое полу-анонимное, которые чувствуют себя призванными к большему. И мне думается, что приходы и епархии должны ставить перед собой такие задачи.
У нас в Германии просто сложилось так: вот есть задача, скажем, работать с детьми, которые приезжают, особенно в какие-то центральные места, скажем, в клиники в Мюнхене или в Штутгарте, в Тюбингеме, в Гейдельберге – это такие университетские клиники, крупные медицинские центры. Люди стремятся туда, и сама жизнь ставит перед нами такие задачи. И я думаю, что Церковь в более организованном порядке должна откликаться на те задачи, которые жизнь перед ней ставит.
Помимо того, мне кажется, в такую социально-благотворительную область церковной жизни входит, конечно же, и забота о детях и молодежи. Мне кажется, что это очень важная сторона церковной деятельности. И организация не только церковно-приходской школы, но и более широкого, смежного спектра занятий с детьми и молодежью. К ним относятся детские и молодежные летние лагеря, семинары по молодежному лидерству, съезды, встречи, организации на церковной базе молодежных мероприятий, памятных дней, походов. Я думаю, что это все относится к церковно-приходской работе, которая, естественно, выступает за рамки чисто богослужебной деятельности.
Понятное дело: если ты берешь тридцать детей и везешь на три недели в летний или зимний лагерь, то, конечно, тут не только богослужение играет роль, но и педагогический подход и педагогическое усилие, педагогическое стремление.
Или если ты организовываешь, предположим, съезд молодежи, то это дело уже всей епархии, поскольку выходит за приходские рамки. Опыт есть, и в Америке, и тут у нас в Европе. Мне кажется, что это тоже относится к социальному служению.
Нельзя недооценивать еще следующий момент. По крайней мере, исходя из моего опыта жизни в Германии, можно сказать, что местные неправославные христианские общины (общины Евангелической и Римско-Католической Церквей), несмотря на очень серьезное ослабление духовной жизни, тем не менее, благодаря обширнейшей социальной деятельности, которую им удалось развить в течение последних, скажем, ста лет являются незаменимыми членами общества и государства. Нельзя недооценивать тот момент, что Церковь людьми около- или даже внецерковными оценивается не по укладу богослужебной жизни, не по накалу духовной жизни, а именно по своей благотворительной деятельности. Церковь, я думаю, не может не обращать внимания на вот такую оценку.
И собственно, Господь не давал нам повода равнодушно относиться к оценке внешних по отношению к Церкви людей или общественных сил. Сказано, например, что внешние должны видеть добрые дела и восславлять Отца Небесного. Думается, что если бы Господь хотел, чтобы мы только молились, то Он сказал бы, мол, наплевать на то, что о вас думают, – молитесь и всё. Но нет, Он обращал внимание на то, по каким критериям нас будут судить внешние по отношению к Церкви люди, считал эти критерии весьма достойными даже. И указывал нам на эти критерии. Поэтому, я думаю, мы обязаны, какими бы духовными людьми мы ни были, соблюсти таким образом, скажем, имидж Церкви в обществе…
Спасибо, отец Илья. Наши священники, естественно, стремятся по большей части к социальному служению внутри общины. Например, если у священника есть состоятельные прихожане и в общине имеется человек, который нуждается, то, наверное, пастырь может тогда сказать: «Знаешь что, мы причащаемся из одной Чаши, у нас брат или сестра не могут, допустим, какой-то платеж внести за дом (или что-то еще), мог бы ты помочь?» Вот мы говорили о внешнем аспекте, а есть еще сильный внутренний аспект – как мы вообще относимся к тем, с кем причащаемся из одной Чаши? Впечатление часто такое, что просто мы собираемся по своим нуждам все вместе, а потом расходимся – насколько мы знаем, что происходит у другого? Вот Вы говорили о молодежи – это один слой. А есть одинокие люди среднего возраста; есть пожилые люди – еще одна категория. Это всё разная пастырская специфика. Насколько обращается внимание на вот этот социальный аспект внутри прихода и помощь – и социальную, и иную по аналогии с помощью к приезжим, допустим, из других мест в Германию? Что происходит в этом отношении со своим же приходом? С теми, кто ходит к тебе в приход?
– Я не знаю, как это происходит во многих других приходах, но принципиально, конечно, это правильно. Естественно, что такая благотворительность должна, в первую очередь, быть направлена на внутренние нужды. И этому, мне кажется, существует масса замечательных примеров. Так, радостно что слышать, как один приход создал, ну, такой маленький супермаркет для нужд своих прихожан: продукты или деньги на закупку продуктов жертвуют одни, а покупают или приобретают бесплатно эти продукты другие.
Это Зарубежная Церковь или нет?
– Нет, это у греков.
Это они в условиях кризиса сейчас так помогают друг другу? Понятно.
– Замечательно, да? У меня нет систематических знаний о том, что происходит в различных приходах, но из сообщений, которые до меня доходят, мне кажется, что такая несистематическая, по потребности, работа для собственных нужд прихода все-таки существует.
Отзывчивость есть?
– Ну, мне думается, что это есть. Не знаю, каков, например, американский опыт, но у нас в Германии, насколько я знаю, на приходах это все-таки есть. Если что-то попытаться систематизировать – вот, например, аспект многодетных семей. Поскольку я сам многодетный отец, то я знаю, что семья, в которой воспитывается много детей, – это машина по уничтожению любых количеств денег. Это как печка: сколько в нее ни мечи лопатами, она всё съест и не подавится. Думаю, что в задачи прихода входит поддержка своих многодетных семей. Эта поддержка может в разные формы выливаться, естественно.
Я вижу сейчас что-то другое: в задачи прихода входит поиск монахов или одиноких священнослужителей – это новое направление (смеется).
Чтобы поменьше их содержать и поддерживать?
Да, я слышу такие пожелания от старост, от людей… Это, я думаю, близорукий подход. Потому что там, где священник на приходе бездетный, там вот эта жизнь не развивается. Помню, как я начинал: когда попал на приход, у меня было двое детей, потом родился третий, четвертый, пятый ребенок, и мотивация заниматься детской и молодежной работой в большой степени обуславливалась собственными детьми. Хочется, например, для собственных детей организовать курс русского языка, летний лагерь, знакомство с другими православными детьми, да? А если нету собственных детей?.. Ну, не знаю, найдется ли у священника тогда мотивация заниматься такими вещами, или он скажет: «Ну, буду служить себе потихоньку, и ладно».
Это действительно взаимосвязано, как бы побочный продукт получается.
– Может быть, это такой вот особый эгоизм с моей стороны, но добрая половина моей мотивации последние двадцать пять лет заниматься детской и молодежной работой – это мои собственные дети, их включение. Я хотел бы, чтобы они имели православное общество среди своих сверстников. А это православное общество надо организовать – нужна школа, нужны какие-то «развлекухи», так сказать (смеется).
Насколько, отец Илья, у вас однородный приход в языковом отношении? Вы ориентируетесь на традиционную модель – что люди получают, грубо говоря, тот же продукт, что они получают в России, или имеется ориентация также на немецкий сегмент прихода? Есть ли таковой? Какой состав прихода в Штутгарте сейчас?
– Взрослые в основном русскоязычные, так что в чисто приходской жизни преобладает русский язык у нас. Что же касается детской и молодежной работы, то постепенно все съезжает на немецкий. Если еще лет пятнадцать назад наши лагеря проводились в основном по-русски, то сегодня это в основном немецкий язык: уроки по-немецки, рассказы по-немецки, чтение по-немецки, молитвы… Ну, мы молимся на русском и на немецком, но большинство детей в русском языке очень слабые.
То есть имеется однозначный сдвиг, который мы как приход не можем остановить, и реализм мне подсказывает, что мы должны будем все больше и больше говорить по-немецки. В принципе, ресурсы для этого есть, у нас богослужебные и прочие переводы все на месте, мы ни в чем в этом отношении не нуждаемся, проблем на самом деле никаких нет – только желание, и вперед.
Что касается молодежных лидеров, то уже выросло поколение тех, кто приехал в очень раннем возрасте, то есть сегодняшние двадцатилетние, двадцатидвухлетние молодые ребята, которые у нас задействованы, все выросли и социализированы в Германии, и с немецким никаких проблем у них нету.
Так что все переползает, конечно, на немецкий язык. По крайней мере, у меня лично нет ни сил, ни особой мотивации этому резко сопротивляться. И так оно и идет.
Вот еще такой вопрос: почему люди не жертвуют? У нас, мне кажется, понимание о жертве: вот идет сбор какой-то, тарелка проходит, ну, ты что-то положишь, и вот это все. А сколько реально это стоит… Вот монастырь, где я служу: электричество; то, что служащие ничего не получают, об этом даже речи нету; потом обед примерно на 100-150 человек. Все это каждую неделю. В западном обществе это все нужно откуда-то брать, никто тебе это не поставит. И при этом у меня нет ощущения, что люди думают, мол, это наше – раз мы сюда ходим, значит, должны как-то вкладываться. И мне кажется, что это такая общая настроенность: у нас нет культуры жертвования, материального участия по возможности. Или это связано с тем, что люди сами выживают; может быть, они не могут помочь ничем, я не знаю.
– Полностью согласен. У нас в этом отношении (если можно в таком плане говорить о культуре, это не совсем подходящее слово) нет или недостаточно культуры финансовой поддержки общего дела. Я очень хорошо знаю сербов, у меня матушка из Сербии и я хорошо говорю по-сербски; я хорошо знаком с Сербской Церковью как на родине, так и в Германии. И сербы в этом отношении русским в каком-то смысле даже противоположны. Скажем, они сначала строят то, что называют «кафан», то есть ресторанчик, а потом уже вокруг него церковь, в которую, в общем, не очень-то ходят, но церковь поддерживается полностью. И духовенство, и здание, и приходская жизнь – все это существует на пожертвования прихожан; в то время как богослужебная благочестивая жизнь для любого русского начетчика-буквоеда – это просто ад какой-то, ни тебе платочков, ни юбочек, все «шаляй-валяй», как говорится.
Теща одного моего студента-серба попала на русскую службу в Сан-Франциско, и она смотрела с открытым ртом на весь этот, так сказать, литургический балет, для нее это было что-то запредельное. Потому что, как я понимаю, у них как вышли – так и вышли, что надел – то надел: один в зеленом, другой в красном.
– Точно! (смеется).
А для зарубежной ментальности это просто как металлом по стеклу. Но при этом там, у сербов, люди молятся Богу и никого не убивают за то, что человек пропустил свой поворот или что-то такое, слава Богу.
– Я думаю, что Господь всех русских начетчиков примет в рай, конечно, всех их благословит и поселит их в сербском отделе рая (смеется). Не знаю, будет ли это для них раем (смеется), будут думать, что оказались в аду просто. Мне кажется, что истина где-то посередине. Думаю, русским не хватает такого воспитания, что «это наше общее дело, мы должны содержать здание, мы должны содержать место, где люди могут пообедать, мы должны содержать место, где наши дети могут получить уроки русского языка, Закона Божия, музыки, рисования и т.д., и за все это надо платить – за помещение, за бытовые услуги, за поддержание, за персонал, который этим всем занимается». Вот такая ментальность, что «раз мы в церкви, то все должно быть бесплатно», я считаю, это просто грех какой-то, порок нашей жизни. Может быть, это с советских времен еще осталось, я не знаю, откуда это происходит, но я считаю, что это порочно и это необходимо изживать.
Две модели в Америке, две Церкви в одинаковой «весовой категории» по количеству людей: Сербская Церковь и Русская Зарубежная Церковь. Появились обе в массе своей после Второй мировой войны, стартовали одинаково, можно сказать. У сербов у духовенства есть пенсии, у них материально нет такого острого бедственного положения, как у РПЦЗ, где то, как живут батюшки Русской Зарубежной Церкви, стало притчей во языцех. И вот пожалуйста – в чем тут дело? Нельзя это объяснить тем, что сербские прихожане были все невероятно состоятельные. Эмигранты начали одинаково, но вот сейчас они пришли к разным результатам…
– Да. Я думаю, что есть определенное благородство, наверное. Священники, которые так бескорыстно, как настоящие бессребреники, трудятся, – конечно, Бог им в помощь, трудно что-то возразить. Но как институт вот такое бессребренничество, мне кажется, надо изживать. Таково мое мнение. Думаю, это неправильно, педагогически совсем неверно, это как воспитывать детей в полной такой «халявности». Это как в семье, где вы детям даете и ничего от них не требуете – ни чтобы они почистили за собой на кухне, ни чтобы помыли посуду, ни чтобы они убрали свою кровать и свои ботинки поставили на полку, но сами родители все делают за них. И наслаждаются своей такой великой жертвенностью. Мне кажется, что педагогически это порочный путь. Какие-то отдельные случаи – Бог им, конечно, в помощь и вечная слава, но как путь Церкви, мне кажется, это неприемлемо с педагогической и с человеческой точки зрения… по-моему, это нечестно. И где присутствует такая нечестность, там червоточина: яблоко красивое, но какой-то червяк в нем сидит и его сгрызает.
Отсюда можно перейти к проблематике работающего духовенства. Другая модель тиражируется постоянно, самовоспроизводится, когда приходы заключают трудовое соглашение со священнослужителем. Соответственно, как они договорятся – так договорятся. И во многих случаях священник должен работать. Бывают ситуации, когда в какой-то миссии не подразумевается, что она сможет содержать священника. Но вот в целом что «за» и что «против» работающего духовенства?
– По моему скромному опыту, я бы сказал, что работающее духовенство может иметь место – например, на миссионерском приходе, который только открылся и развивается, где молодой священник, который через это может получить определенный кругозор в местном социуме. Лет десять проработав таким образом, он, конечно, получит хороший опыт социальной жизни в своей стране.
Но опять-таки, возводить это в правило, я считаю, порочно. Могут быть отдельные случаи, и оставаться они должны отдельными случаями, но ни в коем случае не как правило. Священник, который служит и имеет амбиции в хорошем смысле этого слова создать полнокровный приход с разнообразными сферами деятельности приходской и даже внеприходской в некоторой степени, конечно, должен иметь свободные руки и свободный тыл для того, чтобы всем этим заниматься. Никак невозможно создать полнокровный приход, в котором несколько сотен, предположим, семей находят свой дом – с работой с детьми и взрослыми, с разными языками, с пожилыми людьми, с каким-то образовательным направлением – без того, что священник свободен от мирской работы.
Это просто какое-то заблуждение и иллюзия, которую мы должны изжить в конце концов. Будто священник должен иметь 48 часов в день, и 24 из них работать, а 24 посвящать приходу. Думать подобным образом – это, по-моему, просто врать себе самому.
Тут, мне кажется, бывает, что людей, которые поддерживают жизнь прихода, людей более старшего поколения это устраивает, потому что небольшая интенсивность приходской жизни для них вполне приемлема. Если развиваться, у приходского совета этот вопрос вызывает опасения: мы можем надорваться, мы можем, как говорится, дистанцию не пробежать, зачем нам это нужно? Новое всегда несет какие-то опасности. А вот поддерживать такой «статус кво»: совершать богослужения, хоронить, ну, может быть, венчать когда-то – ну и хорошо.
Такое… болотце, конечно, возможно в любом месте, и на приходе в том числе, но провозглашать это как церковный или епархиальный идеал даже смешно. И активное духовенство, которое есть в любой епархии, должно этому сопротивляться.
То есть реальные проблемы, с которыми просто надо бороться?
– Конечно.
И последний вопрос, отец Илья, – о записи в приход. Я не знаю, как в Штутгарте и вообще в Германии с этим дело, но тут в Америке я постоянно слышу, как жалуются, что люди из России, скажем, в приход не записываются. Они как-то по-другому видят эту проблему: люди готовы ходить в один храм, готовы отдавать свое время, даже готовы что-то жертвовать целевое, но вот записаться в приход – в этом есть что-то, что людей отталкивает. В чем тут дело? Как Вы видите эту проблему?
– Мне кажется, что до последней эмиграции девяностых годов, по крайней мере в Германии, люди, хоть бедно, но записывались в приход – именно в членство прихода. А вот новая эмиграция… Дело тут, мне кажется, в ментальности, понимаешь? Членство – это официоз какой-то, и люди не хотят. Действительно, в России такой практики не существует.
Многие – так или иначе, в большей или меньшей степени – воцерковились и попали в Церковь в России. Там такой практики не было и нет. Никакой записи не существует. С другой стороны, у нас, конечно, это есть. В приходском уставе эта норма прописана. То есть в некоторой степени церковный устав противоречит реальности.
Мне кажется, что когда устав входит в противоречие с реальностью, то все-таки реальность должна преобладать, и нужно находить другие способы членства или учета. Могу привести пример: мы не записываем в члены прихода, а просто просим регулярные пожертвования, в частности, на фонд священников. Мы из этого фонда сейчас можем кормить двух священников на жаловании у нашего прихода, ну и плюс еще какие-то дополнительные расходы. И все это существует с пожертвований многих десятков – по-моему, свыше восьмидесяти – семей, которые у нас регулярно жертвуют. Причем мы именно просим людей жертвовать на фонд духовенства, и они понимают, что это надо.
Действительно, священник у нас, как сказать… у нас около двухсот крещений в год, это почти каждый день крещения, если так собрать в среднем. Когда это делать? Плюс, плюс, плюс… Это все у нас описано в воззвании, которое мы составили. И прихожане понимают, что вот это делается, это перед их глазами происходит: не какое-то абстрактное членство, но реальная помощь. Через это они становятся и членами прихода. То есть наш приходской устав требует, чтобы формальные члены прихода, т.е. те, которые могут быть выбраны и могут выбирать в церковно-приходской совет, регулярно платили членские взносы. Но мы это не называем членскими взносами, мы их называем фондом священника или другим каким-нибудь фондом, и они автоматически таким образом выполняют критерий церковно-приходского устава.
Мне кажется, что это больше соответствует менталитету…
…Чем если бы была формальная процедура?
– Чем процедура членства собственно.
То есть когда на приходском собрании объявляется, что такой-то-такой-то подал прошение и хочет стать членом прихода?
– Да. Так мы не делаем. И я лично это хорошо понимаю, то есть я чувствую ментальность людей: формальное членство – это какой-то официоз для них. Как членство в парторганизации, им там это не нужно было, и здесь им это и подавно не надо. Реально пожертвовать и подписаться, что я жертвую 50 евро в месяц, пожалуйста, снимайте их с моего счета на фонд духовенства ежемесячно – это они понимают, что надо.
Понятно. И у них не возникает таких вопросов, что «может быть, батюшкам и так неплохо, и вообще зачем им платить и т.д.»? Они позитивно к этому относятся?
– Да, да, да. Конечно, была проделана определенная работа по объяснению, ну и потом, это же всё налицо! Да любой батюшка, который имеет возможность не работать (на светской работе – прим.), – он полностью погружается в приход, вообще засасывается. Любой священник, который находится на жаловании у прихода, будет вертеться день и ночь; хватит работы на всех. И прихожанам это видно: вот он стоит по 15-20 часов в неделю на исповеди, еще двадцать часов крестит, венчает, еще двадцать ходит по тюрьмам, больницам и еще где-то. Это видно.
Ну, это действительно такой динамичный приход, потому что я порой слышу другую оценку. «Ну что, – говорит какой-нибудь прихожанин, – батюшка? Ну, он постоит два часа в субботу, в воскресенье постоит. А сколько мы ему платим? А я работал на заводе столько-то часов и получал меньше, чем он!» Такие подходы…
– Так сказать, конечно, может кто-то, но если он всмотрится, что все не ограничивается четырьмя часами, которые нужно отстоять…
Да. А как получается до двухсот крестин? Крестившиеся люди становятся потом прихожанами? Это из-за того, что штутгартский приход окормляет большой район?
– Большой район – это, конечно, большой район. Это окрестности где-то в пятьдесят, а то и 70 километров в радиусе, много народу. Но, конечно (я думаю, что такая картина наблюдается в любом приходе), активными из этих двухсот становятся, может быть, от пяти до десяти. То есть на самом деле КПД небольшой, нужно очень много вертеться, чтобы что-то навертеть (смеется).
Понятно. У нас вот Джорданвилле крестили девочку, и на следующий день мама ее принесла причащать. Девочке уже, наверное, годика три. Я спрашиваю маму: « А Вы будете причащаться?» Она говорит: «Нет, я уже крестилась!» То есть она причастие воспринимает, как часть некоего «набора» – ей сказали, что на следующий день после крещения надо причастить ребенка, а ей самой этого не надо, потому что она уже крещена.
– Да, это стандартно, это стандартный такой ответ. И с этим мало что можно поделать. У нас заведены и беседы, и катехизация – для взрослых она длительная. Тем не менее, ну пока вот… Действительно, то, что Господь говорит в Евангелии: «Никто не может прийти ко Мне, как если только его Отец Мой Небесный не призовет». Это действительно призвание, и ты против него ничего не сделаешь.
В основе материала –
публикация сайта «РПЦЗ:Обзор»
Источик: http://prichod.ru
